Виновато чудовище…

Мать оборвала шипение и резким движением занесла руку над дочерью. Тяжелая, железная ладонь глухо ударилась о непокорное плечо Насти и та отлетела на пару шагов, и по-прежнему, уже держась за плечо, смотрела на мать всё тем же бесстрашным и диким взглядом.

Когда хорька загоняют в угол, он не показывает явного страха, не дождёшься — он выплёскивает всю агрессию, на какую только способен. В его генах заложено побеждать. Это признак сильнейшего, несгибаемого духа, готового бороться до смерти. Не каждому такое дано. И Настя родилась именно такой — борцом по жизни, с рождения.

С малых лет она не знала что такое любовь и ласка, не ведала каково это — быть нужной, важной.

И вот она стоит перед нами у стены, глядит на мать, сверкая зубами — ещё ребёнок, ещё маленькая, шестилетняя девочка с двумя неряшливыми хвостиками чуть выше ушей. Ею никто и никогда не интересовался, и весь мир твердил ей о том, что она лишняя, что сдохла бы она уже, исчезла бы, зачем ты живёшь, зачем ты борешься, ведь ты не нужна, никому не нужна…

А она борется. Ведёт войну с главным врагом — своей матерью. Её нежная детская кожа уже как панцирь — от него отскакивают обидные слова и поступки. Но даже в панцире есть ничем не защищенные лазейки, которые всегда в синяках, ведь она человек, ведь как бы она не научилась защищаться и показывать зубы — она всего лишь маленький забитый хорёк и разница между ними в том, что хорёк никогда не отличит добра от зла, он слишком прост и быть злобным заложено в его кр*ви. А Настина агрессия — это маска, плащ из плотной резины. Ты возьми нож доброты и разрежь этот плащ, эту маску, и под ними найдёшь голодного, испуганного ребёнка, который прижмётся к тебе и заплачет. Но такой человек не спешил приходить в жизнь Насти. У неё была только мать.

— Чего смотришь на меня волчонком?! Уйди пока не убила! Чудовище! — гаркнула опять мама. Но Настя не уходит. Хоть убей её — не уйдёт. Такая уж натура, не умеющая отступать и сдаваться.

— Тебе надо ты и иди, а мне нравится здесь стоять! — смело отвечает она.

— Ах ты ж зараза!

— Сама ты зараза!

Мать начинает визжать свою старую песню. В уголках её тонких губ скапливается пеной слюна, она орёт так, что звук отскакивает от стены и бьётся о Настину спину.

— Это где же такое видано? У меня на участке все мужики механизированной колонны меня уважают, а дома какая-то сопля ни в грош не ставит! Ты думаешь, я не вижу, как ты меня ненавидишь? — мать подошла ближе, и Настя почувствовала запах дешевых духов и недавно съеденного супа с консервами. — Из-за тебя у меня жизнь не сложилась! Ни один мужик не захочет бабу с ребенком, особенно с таким!

И она бьёт Настю. Рука матери впивается ей в плечо, мелкие, колючие шлепки сыпятся на спину, будто град. Настя стискивает зубы. Не заплачет. Ни за что. И не сдвинется с места.

— Хоть размажь тебя по стенке, хоть убей — все равно будешь упрямиться! — мать захрипела от ярости и вновь охарактеризовала её одним излюбленным словом, метким, по её мнению: — Чудовище!

Настя поднимает глаза, смотрит на мать прямо:

— Чудовище здесь только ты.

Голос мамы никогда не бывал ласковым. Он не знал тех мягких интонаций, которыми другие матери будят детей по утрам. Не умел складываться в теплые слова, как складывают руки в молитве. Он был острым, как лезвие, и холодным, как зимняя ручка двери, к которой не хочется прикасаться голой кожей.

«Настя!» – и уже по одному звуку своего имени девочка понимала: что-то не так. Всегда было что-то не так.

Мама обращалась к ней строго, отрывисто, повышая голос на последних слогах так, что слова начинали вибрировать – неприятно, как комар у виска. Каждая фраза оставляла на сердце маленькие царапины, невидимые, но болезненные.

Она «доставала» мать за любую провинность. За разлитый чай. За неубранные игрушки. За то, что слишком громко дышала, когда мама приходила усталая. За то, что существовала.

И тогда начиналось.

Мама могла сорваться с пол-оборота – еще секунду назад спокойно разговаривала по телефону, а теперь уже орала, хваталась за ремень, за расческу, за что попало под руку. Руки Насти инстинктивно прикрывали голову, а в ушах звенело:

«Дрянь! Чудовище! И зачем я тебя родила!»

Эти слова падали, как камни, но от них уже не становилось тяжелее — привычные слова отскакивали от защитного панциря Насти, осыпались к ногам, и мать, видя, что не задевает её достаточно сильно, что не удаётся вывести дочь на эмоции, выходила из себя ещё больше.

Настя была единственным человеком в маминой жизни, на которого можно было выместить все: раздражение от начальника, усталость от смены, обиду на весь мир. Она – маленькая, беззащитная – стала козлом отпущения для взрослой женщины, которая так и не научилась справляться со своими демонами. Настя стала главной и единственной причиной её неудач в личной жизни.

Но Настя быстро поняла: плакать бесполезно.

Уже в пять лет она научилась защищаться. Перестала подставлять щеку. Сжалась в комок, но не сломалась – стала ершистой, колючей, как репейник. Перестала слушаться, начала огрызаться, иметь свое мнение.

И это бесило мать еще больше.

«Чудовище! Выродок!» – теперь эти слова звучали чаще.

Когда всё заканчивалось, она шла в свою комнату, садилась на кровать и смотрела в потолок, пока глаза не начинали слезиться от напряжения.

Но она не плакала.

Уже давно не плакала.

Иногда Настя доставала из-под матраса фотографию. Девочка украла её из общего альбома. Когда-то мать небрежно указала на изображённую там пухлую девочку, совсем крошечную, не умеющую ходить: «Это ты, а рядом бабушка и дедушка.». Та женщина, что была её бабушкой, улыбалась тепло, по-матерински счастливо. Она держала на руках Настю, а сама Настя держалась ручонкой за подставленный палец дедушки.

Где-то, когда-то, ее любили. Она не помнила этих людей, но лучи их тепла долетали до Насти сквозь время и грели так, как может греть только память — неосязаемо, но до самых глубин. Бабушка и дедушка погибли при взрыве бытового газа у соседей — завалило весь подъезд. Насти по счастливой случайности в тот день с ними не было.

И больше она никому не была нужна. Это осознание пришло к ней не сразу – не громом среди ясного неба, а тихо, как осенний лист, падающий на землю. Оно просачивалось в душу капля за каплей, с каждым забытым днем рождения, с каждым неуслышанным «мам, посмотри», с каждым вечером, проведенным у окна в ожидании.

Сколько она себя помнила – мама всегда была занята. Не просто занята – она принадлежала кому-то и чему-то другому: работе, усталости, раздражению, которое тащила за собой в дом, как тяжелый, невидимый чемодан. Она приходила домой нервная, с красными от напряжения прожилками в глазах, с руками, которые даже в покое сжимались в кулаки. И Настя знала – сейчас начнется.

Однажды мать побила её совсем уж несправедливо, сорвала на ней злобу за день. И у Насти случился срыв. Она зашла на кухню с твёрдым решением сделать так, чтобы мама больше не трогала её — никогда. Она открыла ящик стола, детские пальцы скользнули по холодной рукояти кухонного ножа. В ушах ещё гудело от материнских криков, а на плече пылало красное пятно — там, где та вцепилась, тряся её, как мешок с костями.

«Чудовище! Никакой благодарности! Я тебя кормлю, одеваю, а зачем ты мне нужна?! Наказание!…»

Лезвие блеснуло под тусклым светом лампочки. Настя поднесла нож к левой ладони. Она решила изрезать себе руки. Первый неуверенный порез. Сердце заколотилось, крича: «не надо! это больно!» Но Настя была в аффекте, эмоции заглушали разум. Второй порез — уже глубже. Мгновенно образовывались красные полосы, липкие и тёплые, они ползли, расползаясь, к мизинцу, капали на пол. У Насти загорелось лицо. Она переложила нож в порезанную руку и проделала то же самое с правой ладонью.

Она вышла в коридор и пошла с растопыренными пальцами к матери, продолжая держать нож. Капли падали на линолеум, тело тряслось, глаза горели безумством.

Мать сидела на диване, курuла, смотрела в стену. Обернулась — и сuгарета выпала на ковёр.

— Что ты…

Настя остановилась. Нож выскользнул и упал глухо к ногам. Она сказала ровно и расчётливо, сказала так, что у матери не возникло сомнений:

— Тронешь меня ещё раз — зарежусь.

Мать побледнела. Впервые за всё время её глаза стали круглыми, почти детскими — будто под толстой корой гнева проглянуло что-то живое, испуганное. Мать была не смелым хорьком, как Настя, чужой силы и воли она боялась. Прижавшись к земле, как поверженная гиена, она пробормотала:

— Ну ты и больная… ч-ч-чудовище…

Но руки её больше не поднялись, чтобы ударить. С тех пор шлепков и щипков не было. Мать теперь лишь бросала взгляд на Настины ладони — на те четыре тонких шрама, что остались после того вечера — и стискивала зубы.

— Маленькое несносное чуд…, — шипела она, но уже отворачивалась.

А Настя сжимала кулаки, чувствуя, как рубцы натягиваются на сгибах. Они напоминали ей: иногда, чтобы тебя перестали бить, нужно самому стать страшнее изувера. Больше ничего не поможет.

Так продолжалось до семи Настиных лет, пока в её жизнь не пришёл дядя Саша.

Мать представила их друг другу сухо:

— Моя дочь Настя. Моё мучение. Ну чего вытаращилась? Мужчин никогда не видела, ха-ха! Посмотрела, а теперь иди в свою комнату, пока не вывела меня.

Дядя Саша ничего не сказал, но лицо его дрогнуло и он переложил из руки в руку перевязанную веревкой коробку. Он улыбнулся растерянно Насте. Но когда мать осталась на кухне, чтобы накрыть на стол, дядя Саша постучался в её комнату.

— Ну что? Давай знакомиться поближе?

Насте очень понравился его лоб — высокий, белый и гладкий. В глазах дяди Саши светилось что-то доброе и честное, и его внешнюю доброту подтверждали две чёткие носогубные морщины — когда он улыбался, морщины становились совсем глубокими, а когда расслаблял лицо, они всё равно оставались двумя непрерывными полосками. Просто дядя Саша любил улыбаться.

Он сел на пол, обвёл задумчивым взглядом скромную обстановку Настиной комнаты. Он был недоволен тем что видел, и Настя ещё не могла понять что смутило его — страшные обои, неряшливые шторы или кукла с отломанной головой, или же сама Настя ему не понравилась. Но вот он посмотрел на Настю и в глазах его словно зажглись два тёплых фонарика:

— Ну и как тебе первый класс? Нравится учиться?

— Да.

— Учительница хорошая?

— Не очень…

— Почему? Обижает тебя?

— Нет, не меня… Она на всех кричит, очень строгая.

— А… Ну ты смотри. Будет кто обижать — не молчи, разберёмся. Договорились?

Настя кивнула, вконец сбитая с толку. Она, всегда такая дерзкая с мамой и со всеми кто обижал её, вдруг почувствовала себя совершенно безоружной перед добрым отношением и участием. Затихла в её душе напряжённая струна, зазвучала новая, незнакомая песнь. Панцирь на теле маленького чудовища дал первую трещинку…

Мама позвала дядю Сашу к столу.

— Ну что идём?

— Нет, я… у меня дела здесь, — возразила Настя.

— Вот ещё! А для кого я торт принёс? Без тебя мы его есть не станем! Самой милой девочке лучший кусок!

Он и впрямь отрезал Насте самый красивый кусок, с кремовой розой и тюльпанами, под недовольным взглядом мамы.

С тех пор, как дядя Саша стал с ними жить, в доме стало тише. Мать, хоть и ворчала, уже не кричала так часто, а дядя Саша каждый вечер спрашивал Настю:

– Ну что, как дела, чемпионка?

Он учил ее забивать гвозди и чинить велосипедную цепь. За свой счет сделал ремонт в Настиной комнате. Он находил самые большие яблоки на базе и приносил их для Насти. Они выращивали головастиков из лягушачьей икры. Дядя Саша покупал ей белых жирафов и делал рогатки. Он запретил маме называть Настю чудовищем, а однажды, когда Настя нашла на полу пятак и попросила у матери разрешения оставить их себе, чтобы купить стакан газировки, мать опять сорвалась и применила это гадкое слово. Она думала, что дядя Саша не дома, а он как раз открыл дверь и услышал.

— Я тебе говорил?

— Да пусть подавится! Воровка!

— Нет, я тебе говорил, ты скажи?

— Это мой ребёнок, могу делать с ней что хочу!

— Тогда я уйду, как обещал.

— Нет, дядя Саша, пожалуйста, не уходи! — вмешалась уже и Настя. Она не могла его потерять. Она заплакала резко навзрыд, и мать могла бы радоваться — впервые за долгие годы она видела Настины слёзы. Но предназначались они не ей. Да и причины были совсем другие.

Её успокаивал дядя Саша, а Настя, прижимаясь к нему и захлёбываясь, повторяла: «не уходи, не уходи». И он обещал ей остаться. Через пару дней дядя Саша получил зарплату и попросил на кассе выдать ему часть денег новыми пятаками в мешочке.

— Теперь на газировку тебе точно будет достаточно, — вручил он мешочек Насте с улыбкой.

Не было больше у Насти панциря. Он рассыпался и истлел. Голенький, неизвестный миру зверёк свернулся бубликом на плече простого мужчины с большим сердцем. Зверек знал, что здесь с ним ничего не случится. Он спокойно обрастал милой пушистой шёрсткой и становился похожим на ласкового щенка.

Дядя Саша подарил ей то, что никогда никто не дарил — свою любовь. Он просто её любил. И когда Настю другие дети дразнили за некрасивость, он утешал её, обещая, что она вырастет настоящей красавицей. Он подарил ей счастливое детство.

Они прожили под одной крышей мало — восемь лет. Последние годы дядя Саша просто терпел её маму ради Насти, пытался сохранить семью, но увы — характер у Настиной мамы не сахар.

— Прости, дочка, больше не могу. Ты уже большая, должна понять.

Жизнь Настина полетела в тартарары. Мать опять на нее срывалась и говорила, что мечтает об одном — чтобы Настя свалила. И Настя, поступив в училище, ушла жить в ужасную общагу — хоть куда-нибудь, лишь бы подальше.

Настя училась на швею. Подрабатывала в забегаловке — мыла посуду, разносила заказы, терпела похабные шутки пьяных клиентов. Денег хватало ровно на то, чтобы не умереть с голоду.

Она рано вышла замуж — в восемнадцать, за парня из соседнего ПТУ. Не из-за любви, нет. Просто он предложил, а она подумала: «Хоть куда-нибудь, лишь бы не обратно». Брак продержался недолго, но дал Насте опыт и понимание того, какой человек ей необходим. Рядом с ней должен быть честный и сильный, такой же, как и она, настоящий борец, не ведающий страха, только крупнее размерами, чтобы она могла свернутся бубликом на его плече ради отдыха, преисполненная уверенности, что пока она дремлет, то находится под надёжной защитой.

Но он не приходил. Хороших событий ей всегда приходилось ждать долго. И они приходили, когда Настя уже махала рукой…

Она уже не верила, что может быть иначе. Работала в ателье, жила в крошечной съемной комнатке, научилась не ждать ничего хорошего.

А потом в мастерскую зашел он: с чистым высоким лбом и глазами, в которых не было ни капли лукавства. Настю откинуло в прошлое, он так сильно напомнил ей дядю Сашу!

— Мне нужно подшить брюки, — сказал он.

— Заберёте завтра, — ответила Настя, закончив с метками.

Но он не ушел. Задержался у витрины, разглядывая выкройки.

— Красиво. Это ваши работы?

Она промолчала.

— Меня Сергей зовут, — продолжил он, словно не замечая ее холодности.

— Настя.

— Настя, — повторил он, и в его голосе прозвучало что-то… знакомое.

С такой же интонацией, словно поглаживая, её имя произносил дядя Саша.

Это была настоящая любовь. Вместе они построили дом, родились дети.

Дом строили буквально своими руками. Он научил ее класть кирпичи, заливать фундамент, а Настя показывала ему как нужно вбивать гвозди без единого промаха.

— Ты умеешь все, — смеялся он.

— Научилась выживать, — пожимала плечами Настя.

Она никогда не забывала того, кто впервые подарил ей чувство любви, кто вырвал её из панциря и показал другой мир — прекрасный, светлый и радостный. Однажды взяв за руку чужого ребёнка, дядя Саша вывел Настю из тёмного чулана на залитую солнцем поляну, и пока глаза Насти привыкали к яркому свету, дядя Саша держал козырьком над её лбом свою ладонь, чтобы она привыкла. Он делал обычное дело: относился к ней с уважением, считался с ней, замечал её. Настю никто не замечал, а он заметил. И тем самым он её защищал. Подбадривал. Он верил в неё. Он её просто любил. Он сделал самое простое, не стоящее в материальном мире ни копейки, но в то же время то, что ни купишь ни за какие гроши: открыл для неё своё сердце и тем самым, сам на то не рассчитывая, впечатался в Настину душу, стал её частью, лучшей половиной, которую Настя пронесла с собой через всю жизнь.

Когда появились соцсети, Настя решила попробовать отыскать дядю Сашу. Страниц выпало много, но сердце вдруг ёкнуло, когда она увидела фото — седые виски, тот же лоб, высокий и белый, глубже стали носогубные морщины-улыбки.

Это был он.

Она строчила быстро, словно за ней гнались собаки.

«Здравствуйте, дядя Саша, помните меня? Это Настя. Мы с вами жили вместе восемь лет. Вы приносили мне самые крупные яблоки с базы и покупали белых жирафов, и однажды принесли часть зарплаты пятаками в мешочке, чтобы я накупила себе газировки. Я помню всё, каждый наш с вами день. Вы подарили мне детство и были единственным взрослым, который меня заметил.»

Ответ пришёл через два часа.

«Настенька… Солнышко… Конечно я помню. Тяжело писать, плохо вижу. Позвони!»

И он оставил ей номер. Дядя Саша взял трубку сразу, будто ждал.

Они говорили три часа. Он рассказал, что уезжал на север, работал, женился снова, но детей Бог не дал. Жена умерла пять лет назад.

— Я о тебе никогда не забывал, всегда мысленно думал: а как там Настя? Помоги ей, Господи… После тебя другие дети казались мне неинтересными, — признался он. — Таких чистых слёз я больше не видел. Светло вспомнить.

Невзначай дядя Саша признался, что чувствует себя одиноким. Настя сжала телефон так сильно, что пальцы побелели.

— Приезжайте к нам в гости, — выдохнула она. — Познакомитесь с моими девочками. Я так хочу вас увидеть!

— Приеду, — пообещал он. — Обязательно.

Она готовилась к его приезду как к празднику.

Пекла его любимые пироги с вишней — те самые, что он когда-то приносил ей тайком от матери. Перемыла все окна, чтобы в доме было светло.

— Мам, а кто этот дядя? — спрашивала старшая дочь, вертя в руках фотографию, где Настя, семилетняя, сидит у него на плечах.

— Человек, который был для меня всем миром, — ответила Настя.

Сергей, наблюдая за её хлопотами, только улыбался:

— Никогда не видел тебя такой взволнованной.

— Он… — Настя замялась, протирая второй раз подоконник. — Он был единственным, кто знал, что я не чудовище. И убедил в этом меня саму.

Он приехал в пятницу.

Настя с дочками встречала его на вокзале. Дядя Саша вышел из поезда, немного сгорбленный, седой, более тусклый, но всё тот же — с тем же тёплым и добрым взглядом. В одной руке он держал коробку, перевязанную бечёвкой.

— Это вам, — сказал он девочкам, — Ваша мама в детстве очень любила такие.

В коробке лежали яблоки: крупные, розовые, почти такие же, какие он приносил с базы для Насти. Вдруг он выбросил вторую руку из-за спины и протянул Насте белого жирафа — не такого, как в детстве, более современного, но всё же…

Настя не сдержалась. Она обняла его так крепко, как будто боялась, что он исчезнет.

— Я так давно хотела вас найти…

— А я тебя никогда не терял, — он потрепал её по волосам, как когда-то. — Просто ждал, когда ты сама позовёшь.

Вечером они остались одни и сидели на диване, и Настя сложила свою голову на его плечо, и он обнимал её, и его подбородок утыкался Насте в затылок. Она чувствовала, что теперь не она, а он маленький и нуждается в ласке. Настал час, когда уже ему впору свернуться бубликом на Настином надёжном плече. И Настя с удовольствием это ему позволит. Теперь она выросла, стала по-настоящему сильной и целостной благодаря ему, она умела так сильно любить, так отчаянно верить и доверять, и быть командой, что могла отдать ему долг любви. И жизнь, наконец, замкнула свой сложный круг.

Анна Елизарова.