Телефон зазвонил поздно вечером. Татьяна Алексеевна взяла трубку и уже хотела привычно ответить — но в этот момент время остановилось.
— Мама… это я, — раздалось в динамике.
Голос. Этот голос. До боли знакомый, родной, вырванный из прошлого. Она похоронила сына двадцать лет назад. Сначала — когда пришло извещение о том, что Андрей пропал без вести в Чечне. Потом — когда привезли обгоревшие останки. Экспертиза дала лишь частичное совпадение ДНК. Но кто тогда мог сомневаться?
Она не плакала. Она выла. Беззвучно, зверино, уткнувшись в остывший гроб. А потом просто перестала жить. Жила привычкой — не сердцем.
И вот теперь — этот голос. Не сон? Она даже не успела ответить, как связь оборвалась. Два дня она не спала, не ела. Сердце попеременно сжималось от надежды и страха. А вдруг правда?..
Через два дня — стук в дверь. Татьяна Алексеевна шла открывать, будто во сне. Руки дрожали, губы шептали молитву.
На пороге стоял мужчина лет сорока. Поседевший, с короткой стрижкой, с шрамом у виска. Молча смотрел на неё, боясь сделать первый шаг.
— Мам… — тихо произнёс он.
Она не закричала, не заплакала. Просто опустилась на колени и обняла его колени, как когда-то гроб — только теперь от счастья.
Потом Андрей рассказывал ей долгую правду.
Как тогда, в Чечне, их группа попала в засаду. Как его ранило осколком в голову. Как очнулся в горах — в плену, без памяти, без имени. Только номер на руке. Как позже его приютила женщина из аула. Как медленно возвращалась память. Как однажды — словно кто-то открыл завесу — всплыл образ: мама, кухня, сирень у калитки. Песня — «Ой, мороз, мороз…». И номер телефона, записанный на клочке бумаги, что случайно уцелел среди личных вещей.
Он долго не решался звонить. А потом сердце подсказало — надо.
Теперь они сидели на кухне. Рука в руке. Он был живым. Тёплым. Настоящим.
— Я ведь тебя дождалась, сынок, — шептала Татьяна Алексеевна. — Пусть двадцать лет. Главное — ты вернулся.
Через день о чуде узнала вся улица.
— Это Андрей… — шёпотом говорила Татьяна соседям, дрожа от волнения. — Мой сын.
— Да как же… ведь его же… хоронили… — шептала соседка Тамара Петровна.
— И я сама не понимаю. Но вот он — стоит перед вами, живой.
Андрей шагнул к ней:
— Здравствуйте… Я вас помню. Вы мне всегда конфеты давали на углу, когда я из школы шёл.
Соседка зарыдала и прижала его к себе.
Татьяна варила борщ — как когда-то. Пекла пироги. Доставала на стол третью ложку — и, вздрогнув, добавляла четвёртую — для Андрея. Всё внутри дрожало — словно воскресло детство.
Они говорили ночами. Говорили бесконечно.
Андрей рассказывал про лагерь, про годы рабства. Как за него заступилась пожилая чеченка — «вторая мама». Как та спасла ему жизнь.
— Ты спал, сынок, в моей памяти двадцать лет, — гладила его щёку Татьяна. — А я молилась и ждала…
Шли месяцы. Андрей восстановил документы, устроился работать. А потом построил во дворе небольшой домик, чтобы быть рядом.
Прошли годы.
Каждое утро Татьяна выходила на крыльцо — встречать сына. Весной яблоня у дома зацветала особенно пышно — белым облаком. На том месте, где он когда-то стоял мальчиком с рогаткой.
— Вот опять весна, — улыбалась она. — Я ведь тогда думала — не доживу.
Однажды Андрей зашёл, как всегда, с чашкой чая. Она уже спала. Тихо. С улыбкой.
Он долго держал её руку, шепча:
— Мама… Это я. Я всё равно тебя дождусь.
На памятнике он выбил её слова:
«Ты не просто вернулся, сын. Ты вернул меня к жизни».
Каждую весну яблоня цветёт особенно щедро. Говорят — будто мать улыбается с неба. А он всё выходит на крыльцо. Смотрит в небо. И шепчет:
— Мама… я рядом.
