Мачеха отправляла Машу к богатому деду «поиграть», обратно возвращалась с деньгами. Отец онемел, поняв…

Мачеха отправляла Машу к богатому деду «поиграть», обратно возвращалась с деньгами. Отец онемел, поняв…

Маша всегда возвращалась с конфетами. Иногда — с новой заколкой, один раз — с музыкальной шкатулкой, на которой танцевала балерина.
— У дедушки столько игрушек, — радостно рассказывала она, прижимая к себе очередного плюшевого зайца. — Мы с ним чай пили, он меня «Машенькой-красавицей» называл.

Отец улыбался и гладил дочь по голове, даже когда что-то внутри скреблось тревожно.
— Всё хорошо? — спрашивал он у жены.
— Конечно. Он богат, ему скучно. Ему приятно видеть ребёнка, — мачеха пожимала плечами, наливая чай. — Ты сам же хотел, чтобы Маша не чувствовала себя лишней. Вот и не чувствует.

А потом… как-то раз Маша не захотела идти.
— Он грустный стал. Я боюсь его, — прошептала она, уткнувшись в плечо папы. — Он трогает волосы и говорит, что я копия бабушки…

Отец побелел. Он не знал подробностей. Он не хотел знать. Но Маша дрожала. А мачеха стояла в дверях, закатывая глаза:
— Опять спектакли. Нельзя же так, он деньги даёт. Неужели ты не понимаешь, это ради вас…

Он не ответил. Он только взял дочку на руки и обнял. Крепко, будто мог спрятать от всего мира.

Через неделю он собрал вещи и уехал. Без скандала, без объяснений. Просто ушёл, держа Машу за руку. Молчал всю дорогу, не в силах подобрать слов, чтобы описать, насколько он виноват.

Прошли годы. Маша росла быстро — слишком быстро, как это бывает, когда детство приходится спасать, а не проживать.

Они скитались: то у друзей, то в съёмных квартирах. Денег не хватало, но отец всё отдавал ради неё. Он работал по ночам, мыл машины, развозил еду, и только иногда, когда Маша засыпала, позволял себе тихо, почти беззвучно плакать.

Однажды она нашла его сидящим у окна. Он держал в руках свою старую гитару — ту, что собирал из запчастей в юности.
— Пап, а почему ты больше не поёшь? — спросила она.
Он улыбнулся, но глаза остались грустными:
— Потому что теперь моя песня — ты.

С тех пор она стала его вдохновением. Училась усердно, старалась не болеть, не капризничать. Она будто знала: его сердце держится на ней.

А потом был день выпускного. Она стояла в зале, в синем платье, с медалью на груди.
— Это ваша дочь? — спросила учительница.
Отец не мог ответить — он только кивнул. Голос предал его, как тогда, много лет назад. Только теперь это были слёзы гордости.

Позже, в маленькой квартире, они ели пельмени из пачки и смеялись.
— Знаешь, пап, — вдруг сказала Маша, — если бы тогда ты меня не услышал… я не знаю, что было бы со мной.
— Я тоже не знаю, — шепнул он. — Но я бы никогда себе не простил. Никогда.

Она подошла, обняла его, как тогда, в детстве.
— Спасибо, что выбрал меня, а не деньги.

И в этот момент он понял: всё это время он был самым богатым человеком на земле.

Прошло ещё несколько лет. Маша окончила университет, устроилась работать, начала снимать свою первую квартиру. Иногда они не виделись неделями — взрослая жизнь закрутила обоих. Но каждую пятницу она звонила ему. Без исключений.
— Привет, пап. Ты ел? Я к тебе в воскресенье. Пельмени будешь?

Они смеялись. А он каждый раз говорил одно и то же:
— Только если с тобой.

Он старел. Усталость не уходила даже после сна. Его руки дрожали, а походка стала мягче, будто он боялся потревожить землю под ногами.

В один из вечеров она пришла к нему неожиданно — с пакетом продуктов, новыми носками и блестящими глазами.
— Угадай, что? Я влюбилась.

Он смотрел на неё, такую живую, сильную, настоящую — и не верил, что это та самая девочка, которую когда-то уносил из дома с дрожащим сердцем.
— Он хороший? — спросил он.
— Очень. Похож на тебя. Только чуть повыше, — улыбнулась она.

Он рассмеялся. А потом сказал тихо:
— Главное, чтоб любил тебя больше жизни. Как я.

Через полгода — её свадьба. Он уже не мог долго стоять, но она настояла — в ЗАГС его внесли под руку. Он надел костюм, который хранил все эти годы. У него больше не было зубов — но была улыбка. Настоящая, с морщинками в уголках глаз и тем светом, который исходит только от отцов, знающих цену любви.

Вечером, перед тем как она уехала в новую жизнь, он задержал её у двери:
— Маш, ты ведь знаешь… Я не дал тебе роскоши. Я не дал тебе лёгкого детства.
— Пап, — перебила она, — ты дал мне себя. Это дороже всего.

Он умер через год. Тихо, во сне. С фотографией дочери у сердца.

А на его могиле она посадила сирень. Потому что она помнила:
— Пап, у нас под подъездом сирень расцвела! Можно срезать в вазу?

— Можно, Машенька. Всё можно. Всё, что ты захочешь.